Мы не публикуем обычно произведения молодых писателей, но не можем отказать себе в удовольствии напечатать (впервые!) рассказ нашего друга, одного из членов команды «Пересмешников», который пишет под псевдонимом Стив Фейнман. Сер..тьфу, Стив, мы ждем еще!
В первый день последнего месяца лета мы с Мари решили посетить монастырь трехсот монахов. Очень хотелось бы сказать, что он был целью нашего путешествия в Тению, однако это не так. Сюда мы поехали случайно, скорее, по пути и с желанием не упустить жемчужины туристов. Хотя сам монастырь и жемчужиной не назовешь, его имя даже не фигурирует в Википедии. Информацию о нем можно найти лишь в путевых заметках популярных блогов, на основе которых мы и составляли наши маршруты.
Само по себе удивительным было то, что места и события появлялись там, где появлялись места и события других незнакомых нам людей. Что это значит? Лишь то, что значимость этих мест «рождается заново», а не «становится со временем». При этом всегда возникает вопрос о мотиве людей, от которых мы эту информацию получили. Что если этот монастырь был восхвален людьми изрядно пьющими, или, например, путешествующими на деньги от спора при разделе наследства умершего родственника? Могло быть и того хуже, куда хуже. Никто не задается этим вопросом, мы лишь читаем отчеты о путешествиях и выбираем маршруты в зависимости от того, как google оптимизировал запрос по поиску «места must have в Тении». А ведь именно поэтому мы летим по виляющей среди лесов и гор дороге. Где-то на пятом километре от известного курортного городка Старгона нужно резко вильнуть влево.
«Через триста метров поверните налево».
— Через триста метров нам налево, — повторила Мари за навигатором.
— Да, я слышал, — ответил я.
Помимо самого места, которое выбирали не мы, даже путь к нему не найдем сами. Если бы это был очередной торговый центр, Бог бы с ним. Но монастырь… Откуда навигатор может знать о монастыре? Место малопопулярное, совсем не доходное, не увеселительное. Почему бы вдруг кому-то в угаре Тенийского вина наносить на карту места столь незначимые. Всего лишь триста монахов. Что жилище горстки людей вообще может значить? Подумать только, триста человек против семи миллиардов. Крупица. Но он, монастырь, есть, и все триста человек в нем, и стрелка налево явно указывает где их найти. А стало быть, стрелку эту кто-то нарисовал, пусть даже это был один из тех трехсот, он сказал где его найти. Пользуются ли монахи навигатором? Вот вопрос.
— Вот, вот этот поворот.
На дисплее замигала стрелка, я остановил машину в ожидании, пока проедет встречный поток.
— Скажи, что мы там забыли? Там ведь ничего интересного. Ни вида ни достопримечательностей. Чем он вообще так интересен? — спросил я у Мари.
— Стив, с тех пор как ты получил имя, задаешь глупые вопросы. Этот монастырь хранит долгую историю. Как и другие места в Тении. Я бы рассказала, но вряд ли тебе это будет интересно, просто поверь.
— Интересно, почему бы и не знать о месте, куда я направляюсь. Рассказывай.
Тем временем мы повернули. Дорога теперь состояла из пыли и мелких камней. Вся страна изрезана как канцелярским ножом этими колеями, которые в общепринятом варианте дорогами и не признаются — у них отсутствует асфальтовое или бетонное покрытие и, конечно же, разметка.
Тения
Официально страной не является, от этой территории отказывались все правители истории по той причине, что здесь невозможно построить дороги. Каждая построенная дорога покрывалась росой красного цвета, которая осенью разъедала ее до основания земли. Жители приучились делать быстрые покрытия на год, но сколько-то стоящего торгового пути провести так и не удалось. Оставались только водные маршруты в северной части, но и те то меняли русло, то чрезмерно рассекались вширь или сужались. В наш век глобализации места эти были обтянуты сетью дорог вокруг, которые не заходили в поселки и городишки.
На карте места эти выглядели как яйцо — лысое от сетей, путей и каналов, словно пустыня. И вроде бы так было всегда. Даже древние картографы в своих трудах обходили Тению стороной. По причине пониженного интереса и незначительной, сугубо проходной популярности, эти места привлекали схимников, монахов и аскетов всех расцветок и мастей. А также беглых преступников, сверженных диктаторов, просто одиноких странников, желающих отдохнуть, от чего они и сами не знали, и прочих беженцев из сознательного мира. Здесь их искали те, от кого они бежали и, по традициям тех, да и наших времен, нещадно вырезали.
Вырезали всех — и тех кто бежал, и тех кто забыл почему оказался здесь. Кровью их пропитаны эти дороги, и кровь эту не может смыть дождь и закатать асфальтоукладчик.
В общем, дороги, которые никто не признавал, места, которые никого не интересовали, с пастбищами, которые не использовали, и родниками, которые никогда не утоляли жажду, лежали тенью человеческого существования, за что и получили свое название. За годы бегства здесь появился целый ворох монастырей всех конфессий, уединенных пещер-келий, затерянных домиков у озер. Несмотря на разные цели и причины появления здесь, все носили одежду красного цвета. Скорее всего потому, что получить красный краситель проще всего. Именно по цвету можно отличить постояльца от залетного.
Только сейчас, когда все дороги мира построены, карты нарисованы, а правители уселись в кресла, красная пыль остается на колесах внедорожников, которые арендуют туристы вроде нас.
Почему сюда тянутся зеваки? Ох, мир так и не приобрел ничего нового — увидеть то, чего не видели другие, чтобы потом им обо всем рассказать. Смотреть на пирамиды, Колосс, сады Семирамиды, Вавилонскую библиотеку и монастыри Тении. Наше наследие или символы нашего краха. Мы здесь лишь для того, чтобы в этом убедиться.
Красноватая пыль окрасила машину. Жаркое солнце прижимало ее к поверхности, прессовало, вбивало в структуру металла.
— О боги, опять эта пыль… — прошипела Мари. Белый цвет кожи особенно привлекал носившуюся вокруг смесь кирпичного цвета. — Это очень старый монастырь, ему более семисот лет. Википедия говорит, что когда-то здесь укрывались беглые диктаторы, пока их не нагоняли и не убивали вмести с теми, кто их скрывал. Мстители карали бывших правителей жестоко — впечатленные кровавыми оттенками окружения, они пускали диктаторам кровь, пока она не выходила полностью, и лишь монахов жалели и убивали сразу. Кровь стекала в ручей, отчего в отдельные моменты истории он становился красным, – Мари задумалась. — Странно, неужели диктаторы столь глупы, чтобы прятаться раз за разом в одном месте несмотря на поимки?
— О Мари, если диктатор позволил себя настигнуть, значит он не так уж и умен. Впрочем, как показала история, быть диктатором в принципе не слишком-то и умная затея. Если кто-то был настолько глуп, чтобы жестоко править, вряд ли он поумнеет, если его лишили этой возможности.
— Пожалуй ты прав, Стив.
Мари замолчала и прислушалась к шелесту покрышек. Со всех сторон толкался лес с красными листьями. Точно такой же как обычный зеленый лес, но более агрессивный, с угловатыми изгибами и шипастыми листьями. Сосны как сосны, правда иголки более колючие, и кора пропитана кровавыми соками. Магнитола тихо потрескивала от потери радиоволны. На улице было тихо — природа боялась всколыхнуть багряную почву.
— Послушай, — прервала Мари. — Пошли дальше пешком?
— Да почему бы и нет.
Я стал искать место для машины в тени и без помех движению. Недалеко от ручья, который, по преданию, бывал красно-бурых цветов, рос пригорок с остатками сожженных поленьев. Даже огонь не смог испарить кровь земли — головешки валялись повсюду и сливались с одним доминирующим цветом. Рядом с пригорком туристы любят жарить мясо (должно быть, более красное чем обычно). Такие места с остатками цивилизации притягивают больше – они изведаны, здесь кто-то был, а стало быть, не так страшны. Вместе никогда не страшно.
Мы оставили машину среди камней, выложенных квадратами и прямоугольниками под размер шампуров. Местечко выглядело вполне благодатно. Где-то среди деревьев мурлыкал ручей. Уши сразу уловили его звуки среди общего шепота сосен через открытое окно.
— Давай спустимся? — предложила Мари. Лицо ее было светлым и даже чуть сияло золотистыми отливами, да и сама она звучала в полном соответствии с окружением — спокойно, величаво, равномерно. Только звук работающего двигателя никак не мог подстроиться.
По палым красным листьям и иголками, осторожно обходя острые камни, по склону мы спустились к ручью. От воды тянуло прохладой, у ручья даже сформировался свой микроклимат. Вода не скрывала покрытую галькой почву с изломами, текла прозрачно, билась о края русла, падала на камни, дробила их, перекатывала. Мы некоторое время слушали умиротворяющий голос ручья, сливающийся с окружением. А потом побрели вверх по течению в сторону монастыря.
— Эту реку называют Зеркало души, — сказала Мари.
Зеркало души
Несудоходная река в Тении. Образуется высоко в горах из талых вод и подземных источников. Река стекается из других семи меньшего размера. По приданию, каждый ручей, образовавший реку, несет в себе разную воду, которую древние жители использовали в различных обрядах.
Ручей Грязный, несмотря на название, является самым чистым из семи. Воды его использовали для умывания младенцев после рождения и на протяжении первого года жизни. Никому иному брать эти воды в пищу или в быт нельзя. Самый теплый ручей из семи. Старые жители рассказывали, что его название связано с приведением младенцев в мир реальный, грешный и нечистый, где взрослеющий человек может существовать только слившись с порочностью остальных. Вода в этом ручье очень жесткая и несет легкий запах лаванды, потому что путь его лежит через северный склон лавандовой рощи.
Ручей Милость образован преимущественно из подземных вод, очень теплый и самый маленький из всех остальных. Вода в нем искристая и колючая. Если опустить в ручей руку, можно ощутить покалывание. Это свойство пропадает, если дать воде постоять какое-то время. С давних времен к источнику, образовавшему этот ручей, приходили за прощением и снятием непереносимых грехов. По поверьям, нужно погрузиться в ручей полностью и находиться в нем, пока вода не перестанет колоться. Кто-то выходил из ручья практически сразу, кто-то находился в нем часами. Правда, были и те, кто не выдерживал и минуты. Ручей милостив к искренним и жесток к малодушным. Все монахи монастыря близ ручья начинали путь схимы именно здесь.
Ручей Тишина — самый пологий ручей группы. Также образован подземными источниками, в высоте горы прорубил себе пологий путь вниз, минуя острые горные обрывы. С горы выглядит как тонкий рубец. Местные говорят, что вышедшая из-под земли вода стремится вернуться обратно. Когда-нибудь, вероятно, образовавшиеся ручьем каньоны обрушатся и вернут его к первоисточнику, но вот уже сотни лет он мерно течет. Название получил за полную беззвучность течения.
Некоторые аскеты у его истока принимают обет молчания. Обряд гласит, что нужно выпить глоток воды, и если монах искренен в своих побуждениях, желания, возможности говорить у него не будет. Дар речи все же возвращается, правда у каждого в свое время. Вода в ручье мутная и грязная, глиняная. Местные жители в быту ее не используют.
Ручей Гроза погубил немало жителей устья реки. Во время дождей и гроз в него обязательно бьет молния. Брызги от нее разлетаются из русла и рассыпаются вокруг, сжигая все, что попадается на земле, отчего деревья, трава и земля местами ярко-желтого цвета, словно их разъела кислота. Ученые предполагают, что под руслом находится скопление железной руды, которая и привлекает стрелы Зевса. Воины любили эти места. Считалось, если юноша переживет ночь рядом с ручьем, то будет первоклассным бойцом. Тех, кто не выживал, хоронили рядом. Именно поэтому берега ручья усыпаны свежими и ветхими крестами. Перед погребением тела омывали в ручье Покаяние.
Речей Покаяние также образован из подземных вод, но петляет то из-под земли, то снова под землю, шнурует гору будто ботинок. Последняя вода человека на этой земле для древних — здесь омывали ушедших в последний путь. Монахи говорят, что все земные грехи смываются и несутся под землю, оставляя душу кристально-чистой. Спелеологи обнаружили каскад пещер под этим ручьем — темных, резких, скалистых и опасных.
Мифологи сообщают, что именно в одной из таких пещер ожидает на своей лодке Харон, а ручей, образующий широкую подземную воду, и есть та самая река Стикс. Правда, мифы редко подкреплены историей и свидетельствами. Спелеологи же, хоть народ и ученый, все же опасаются пещер этого ручья, а берега подземной реки обходят стороной.
Два оставшихся ручья называют стражниками. Один течет слева от всех, другой справа. За что и получили имена Левый стражник и Правый стражник. Русла их образуют правильные восьмерки, пересекая оставшиеся пять и меняясь при этом местами. Ручьи очень глубокие, а подходы к ним обрывистые, течение резвое. Из-за этого ручьи неприступные. Они как бы охраняют оставшееся от всего живого, именно поэтому их и называют стражниками. Вода в них очень холодная, желающие омыться в этих водах не могут погрузиться и ступают по ручьям как по льду.
Все ручьи сходятся в один неподалеку от монастыря трехсот монахов. В месте слияния образуется глубокая воронка, исследовать которую еще никому не удавалось. В устье вОды очищают друг друга, пополняют и дополняют. Здесь сливаются жизнь и смерть, грехи и молчание, отчего река и получила название Зеркало души. Стоит отметить, что как и названия образующих реку источников, так и название самой реки тесно связано с обычаями и приданиями, а порой и легендами. Сегодня обряды уже никто не исполняет, но монахи все еще хранят летописи тех времен с историей этих вод. Правда, они мало кому интересны, и ни одна библиотека так и не сняла с них копии. Ведь это всего лишь семь маленьких речушек в богом забытом месте.
Река ударялась о сколотые камни и разбивалась в брызги. Они подлетали над течением, мгновенно твердели и сыпались обратно мелкими бриллиантами, сапфирами и даже рубинами. Каскад разных цветов отражался от глаз Мари. Мы брели в тишине среди красных бурь, таких же молчаливых, как и мы. Молчание было столь долгим, что нам показалось, что мы слишком рано оставили машину — солнце подгоняло нас, безжалостно давило где-то в просветах между кронами. Легкое короткое платье Мари кружилось вместе с холодными ветрами реки и теплыми потоками деревьев. Его всполохи, наряду с мерными потоками воздуха, увлекали мое внимание и вводили в своеобразный гипноз. Мы не думали ни о чем, ни о монахах, ни об истории, ни о нас и дороге сюда. Никто не встречался нам, и мы никому не встречались. И, кажется, этот путь мог быть бесконечным, но сказка оборвалась на полуслове, когда мы подошли к каменным воротам. Можно даже сказать, пока мы не уперлись в них носом.
Величественные, исполинских размеров, сводчатые, точно старинные. Они были сделаны из местных булыжников таких размеров, словно друг на друга их ставили атланты. Вверху их венчал медный крест, но почему-то перевернутый, как будто камень, в недра которого он вбит, когда-то упал и был поднят, но установлен наоборот. Возможно так оно и было, однако и на этот счет существует одна из легенд Тении.
Говорят, врата построил монах Марк — гигант своих времен. Рост его достигал трех метров, а указательным и большим пальцем он мог поднять обычного человека за голову. Во времена набегов кочевых племен он построил вокруг монастыря высокое неприступное ограждение, а в нем вход в виде сводчатых ворот (к слову сказать, технологию строительства арок человечество только испытывало).
Официально первые постройки с такими арками появились в Италии, что, возможно, наводит на историческую родину монаха. Особой отметиной ворот являлся православный крест, который был установлен изголовьем вниз. О причинах монаха Марка спрашивали ни один раз, но секрет он рассказал лишь перед смертью в своей одинокой келье. Так говорит Википедия.
Последние минуты жизни монаха Марка
— Человеческий глаз привык к свету солнца, идущего сверху. Свет падает на кроны деревьев, нещадно сушит их, режет, мучит. Но свет же дает тепло и несет жизнь кровавым листьям. Бог дал миру множество ключей, но они открывают разные двери. Свет – и жизнь и смерть одновременно. Лучи его растворяют свет в тень… — монах замолчал, дыхание его остановилось. Кто-то вопросительно переглянулся, но со страхом согрешить ошибкой. Тело монаха снова напряглось, с силой вытолкнуло застоявшийся в легких воздух, — тень. Она всегда снизу лишь потому, что свет наверху. Все могло быть иначе, друзья мои. Если бы бурый ил и красная земля вместо проклятий источали свет, тени бы падали в небо, к тем местам, откуда Бог глядит в наши души. Мы бы боялись небосвод, поклонялись земле, ибо каждый из нас боится тьмы и стремится к свету.
Марк посмотрел на монахов, которые поднимали глаза лишь когда он замолкал.
— Горы покрылись бы сумраком, а ущелья озарились светом, все привычное изменилось бы вдруг — добро стало бы злом над головой, слезы верующих стекали бы в подземные божественные реки. Все изменилось… — снова тишина заслонила дыхание. Остальные на этот раз не поднимали головы. — Изменилось… изменилось. Свет повсюду, друзья мои, ничего не изменилось — он идет сверху от солнца, что согревает наши кельи. Свет в земле, что дает нам пищу, в наших душах, что наполняют и солнце и землю смыслом. И нет никакого… — старик громко закашлял. Монахи вокруг зашептали, но сами с собой, ни один не решался двигаться, – никакой разницы куда указывает крест — в небеса или в недра измученной земли. Это не ошибка, друзья мои, не ошибка. Мой крест смотрит вниз, куда падают тени. Пусть свет его освещает сердца каждого входящего в ворота, которые я для вас воздвиг. Это не ошибка, друзья мои, это… — монах глухо прохрипел где-то внутри и выдохнул с необычайной легкостью в последний раз.
Все, кто был с ним в эти минуты, всю ночь и весь день сидели молча, опустив головы, и даже не молились.
Мари прошла через врата, а я задержался под их сводом. В проемах когда-то были установлены массивные ворота, остатки которых были раскиданы по округе — многотонные деревянные столбы. Но даже время не пережевало их, лишь бурая растительность пробурила через них путь к жизни. Вместе со мной в глубину ворот вошел сумрак, и уже через несколько метров он переоделся в черную мантию. Мелкие осколки света все еще тлели на стенах и потолке ворот, позади пламенем горел утренний свет, впереди силуэт Мари вибрировал и сливался с мутным мраком. Она ждала на том берегу с нетерпением, будто ожидание длилось вечность — ее фигура преграждала путь встречным лучам, и малейшее движение руки то слепило, то топило в темноте, где умирали сияющие крошки света.
Я шел навстречу к Мари, осматривая темноту вокруг, и старался не сбиваться с пути. Но иногда слева, иногда справа меня кто-то подталкивал, сбивал, тащил куда-то в очередной рукав темноты. И я потерялся бы в одном из них, если бы не похожие на вентилятор движения Мари и ее голос, сшибаемый иногда тьмой. Не прошло и десяти минут, как Мари тянула ко мне руку, а я тянул к ней свою, и все не переставал идти, но не мог выбраться. Все напоминало страшный сон, который прилетает ко мне с детства, где я бегу от преследователей, и они совсем рядом, но никогда не догоняют. Там, ровно как и здесь, силы мои отмежевались от меня и действовали самостоятельно, а мне лишь оставалось уповать на то, что они обязательно справятся. И кто знает куда бы я пришел или где бы я остался, если бы Мари не ступила в глубину свода, по щиколотку увязнув в темноте, и не дернула меня за запястье:
— Ну чего так долго? — игриво, почти смеясь, спросила она.
— Прости, Мари, задумался. Ну что, пошли дальше?
Узкая тропа шла в гору, но в отличие от дороги до ворот здесь уже текла мирная жизнь монахов. Через сотню метров рядом с тропой рушился на землю водопад, а рядом группа монахов в красных рясах с черными поясами постукивала и позвякивала посудой, инструментами и молчанием. Даже издалека было видно — несмотря на размеренность, действуют они слаженно, отточено, вместе и непрерывно. Было тяжело разобрать, что именно они делали. Только красные силуэты вставали и садились, протягивали друг к другу руки и передавали предметы, возносили их над головой, что-то тащили, куда-то тянули, скребли и что-то валяли по земле.
— Что они делают? — спросила Мари.
— Пойдем посмотрим, — я посмотрел на Мари неловко, растерянно, как первоклашка, отвечающий на вопрос учителя физики.
Монахов было около десяти-пятнадцати человек. Наше приближение никто и не заметил — так все были заняты делом. Один монах часто ходил к водопаду с пустым широким медным тазом, а возвращался с наполненным. Здесь он переливал воду в общий резервуар, стоящий над костром, в который другой монах, седовласый и угрюмый, подкидывал спрессованные багровые листья. Резервуар этот напоминал чан, который используют сталелитейщики. Над ним висел деревянный щит. Вода густо испарялась красноватыми отливами и оседала на щите серебряными капельками. Такими мелкими, что представить их отдельно друг от друга невозможно — так они легки по отношению к миру, и так тяжел мир к ним. За несколько минут щит покрывался серебристым налетом. И вот следующий монах снимал его и ставил другой, чистый, со следами соскобленной фольги. Щит очищал уже следующий служитель. Сидя на скамье, он прислонял его к своим коленям и рукой, почерневшей и загрубевшей, шершавой и измученной тяжелой работой, сдирал напыление в образовавшуюся под ним кучку.
— Сколько же надо монахов на такую кучу? — шепотом спросила Мари.
— Тихо! — я дернул ее за руку и даже не посмотрел на нее. Она тоже на меня не смотрела и зачарованно всматривалась в процесс.
Куча серебра блестела так ярко, что монах работал прищурив глаза, а кто-то и вовсе с закрытыми. Возможно, он и вовсе был слеп, и слепоту свою приобрел в этом нелегком труде.
Результаты же его труда собирал стеклянным скребком в прозрачный мешочек, сотканный из паутин, юный шустрый послушник, который успевал с помощью всем старцам. Такие мешочки собирались на массивном дубовом столе, где величаво заседал глубокий старик. Он сидел так основательно, что невозможно поверить, что он когда-нибудь вставал. Одежда, как и лицо, руки и шея, сплошь покрылись серебром из мешочков, а волосы ему обсыпало время. Старик высыпал песок на стол, брал в руки стеклянную трубочку, делал глубокий вдох и долго и равномерно дул в нее. При этом водил трубочкой по столу вверх, вниз и по сторонам. Пылинки поднимались в воздух и зависали, а через какое-то время складывались в форму. Старец морщился из последних сил, серебряная паль на нем раскалялась и таяла словно олово, стекала на стол и застывала бусинками. И на последнем моменте выдоха последняя частичка пыли укладывалась в форму бокала на высокой ножке серебристого и прозрачного одновременно. Монах бережно убирал трубку, пока ветра не закрепят образовавшуюся посуду, и глубоко, со свистом и нескрываемой болью вздыхал. Затем сгребал в ладонь сплавленные капельки на столе и клал в большую, заполненную наполовину чашку из точно такого же серебра, что и бокал.
Он тяжело поднимал глаза на гору мешочков, которую пополнял юный помощник. И случайно, даже почти сопротивляясь, взгляд его, прикрытый наполовину увесистыми веками, остановился на нас — мерный, спокойный, умудренный и непомерно живой. Мальчик, еле поспевавший за остальными, тут же заметил промедление одного из работников, остановился, посмотрел сначала на старика, затем на нас. Быстро, даже еще быстрее чем он ходил обычно, подошел к столу со свежим бокалом, ловко схватил его за ножку и убежал к реке. Возвращался он целенаправленно к нам с наполненным водой бокалом. Когда он протянул его, дрожь пробежалась по нашим лицам. Но монашек был настойчив и явно не хотел сбиваться с привычного ритма работы. Он протянул бокалы ближе, так, что невозможно было отказаться. Мы с Мари еще раз переглянулись. Не знаю, что именно она увидела в моих глазах. В ее же, помимо бликов бьющейся в бокале воды, я видел страх и робость, которую она хотела разделить со мной пополам. Я взял бокал и без задержки выпил три глотка. Веки мои опустились, а голова потянулась подбородком вверх, за струйками ледяного воздуха, падающими откуда-то сверху. И стоял так какое-то время, пока нежная и мягкая рука Мари не коснулась моей:
— Смотри, как, как…
Я открыл глаза. Все вокруг вдруг сочно позеленело, земля стала привычно бурой, небо золотистым и контрастным. Монахи вокруг на какой-то миг оторвались от работы и пристально на нас посмотрели. Позы их замерли — кто-то держал бокалы над деревянным коробом, куда их складывал, кто-то перевязывал мешки и остался с высоко запрокинутой вверх рукой, кто-то умывался у ручья, и капли стекали с ладоней. Было не важно чем занимались они до этого момента — больше всего монахов интересовало, что скажут миряне, выпив из бокала зрелости.
Бокал зрелости
Впервые упоминается в записях Александрийской библиотеки, которые были найдены в небольшом флигеле левого крыла здания. Как утверждают историки и археологи (а кто начал это делать раньше остается предметом жаркого спора), в этом флигеле проживал сирийский монах Сарнат, который всю жизнь писал одну единственную повесть.
Хотя в работах самого монаха никаких упоминаний о бокале нет и точно не известно, его ли это записи вообще, считается, что именно Сарнат изготовил первый бокал зрелости, а также описал и зафиксировал всю технологию начиная со сбора лунного света (именно так тогда называли ионы серебра), которые Сарнат хитрым образом научился улавливать с помощью специальных сеток, уложенных в щелочную воду после грозы, когда воздух наполнен озоном (как было записано: «После того, как воздух умоется и останется стерильный запах»).
Послушник употреблял пищу из полученной посуды в течение всего времени пребывания в библиотеке, где он перечитывал ровно по одной книге в день. И самым удивительным было то, что монах, так стремящийся к знаниям, действительно запоминал самым подробным образом все детали текстов. Запоминал так мелко, что мог поспорить с автором любой из прочитанных книг о цвете пятнышка на запястье героя, о чем, конечно, в книге написано не было, зато оставалось в голове автора.
Столь крепкую память, как считали все те, кто его знал, Сарнат имел лишь от чудесных свойств той самой посуды. Легенды разлились о нем по рекам и морям, добрались до Вавилона, Марокко и даже Кызыл Туры. Управителям Александрийской библиотеки ежедневно поступали сотни воронов с запросами о правдивости существования такого монаха. В конце концов было решено собрать фестиваль великих библиотек прямо в Александрии, где каждый сможет увидеть Сорната и даже больше — каждому представителю хранилищ знаний будет дана одна попытка задать самый сложный вопрос, тем самым проверить действительную емкость знаний монаха. Сарнат же никак не причислял себя к библиотеке, в которой так жадно черпал знания, отчего не был обязан ввязываться в это пустое представление с героем в его лице. Однако само нахождение его здесь и безвозмездный доступ ко всем книгам, что там хранились (выбор библиотеки был невелик; поспорить с количеством книг Александрийской библиотеки могла, разве что, Вавилонская, содержащая, правда, преимущественно беллетристику своих лет), накладывали определенную скованность в решениях. Монах согласился.
На третий день после второго летнего солнцестояния шаркающей старческой походкой широкую площадь пересек монах в грубой одежде, опоясанной еще более грубой веревкой. Несмотря на годы его, голова направляла взор вдаль, а на плечах не висела тяжесть полученных знаний. Его голубые глаза лучились во все стороны в неравной схватке с солнцем. И в общем, выглядел он бодро, и лишь трясущиеся руки выдавали его заходящие за горизонт годы. В руках он держал бокал из той самой лунной пыльцы, наполненный обыкновенной (на вид) водой, а также книгу в толстом массивном переплете из телячьей кожи. Сарнат мерно поднялся по ступеням к трибуне, положил на нее книгу и поставил бокал. И лишь сейчас посмотрел на окружающих.
Собралось десять-пятнадцать тысяч человек, но ни четырнадцать тысяч девятьсот девяносто девятый ни пятнадцать тысяч первый не добавили к нему робости. После недолгого представления правитель Александрийской библиотеки объявил первого спрашивающего.
— Первый вопрос задает Марк Сотен, правитель нашего старейшего конкурента — Вавилонской библиотеки. Здания ее бесконечны, а полки хранят все письмена на всех языках мира. Ни одному хранителю знаний не удалось прочесть и одного этажа этой прекрасной библиотеки. Говорят, где-то в ее недрах существует книга с божественным языком, и знающий его может разговаривать с создателями. Вавилон накопил столько знаний, что посягнуть на них не посмеет ни одна страна прошлых и будущих времен ни оружием ни словами — столь велик ее авторитет.
Вавилонский правитель встал и обернулся к остальным.
— В мире, возможно, существует лишь три описательные характеристики замкнутой системы. Первая из них – способность к разделению. То есть способность предмета распространяться на иные сферы влияния с теми же принципами, оставаясь при этом частью системы, не разрушая ее логику, не дополняя ее побочными свойствами, — арена замерла. Кто-то прислушивался, кто-то внимал с закрытыми глазами. — Вторая, — продолжал вавилонянин, — доступность. Эта способность выражает возможность системы существовать вне зависимости от внешней среды, при этом количественная характеристика доступности является постоянной. Каково третье свойство замкнутой системы?
Сорнат погрузился в раздумья. Его темные брови сошлись возле переносицы.
Присутствующие не подавали вида, что они находятся здесь. Прошло не более десяти минут и не менее трех прежде чем Сорнат практически выкрикнул:
— Знаю! Знаю! — сказал он ярко и сильно, словно студент на экзамене, который внезапно вспомнил ответ на вопрос. Но затем более уравновешенно продолжил. — Помимо доступности и возможности плодиться, любая замкнутая система должна обладать свойством сохранения правдивости. Как бы она ни делилась и как бы тяжело ни давалась возможность быть доступной, ответ должен быть единообразно трактован как достоверный. Закон этот является эмпирическим, подтвержденным философами и учеными наших времен и не содержит предпосылок на опровержение. Первое упоминание об этих свойствах датируется 2017 годом в обратном летоисчислении и описано молодым философом Сетом Джилбертом.
Вавилонянин Марк помолчал всего несколько мгновений.
Потом поклонился и ушел, утонув в толпе. Толпа зашелестела в обсуждениях, но быстро замолчала, не подобрав аргументов против речи Сорната.
Из глубины многотысячного молчания, совершенно без приглашения, вышел юноша. Лицо его было смуглым, с короткими волосами и жемчужным сверлящим взглядом. Его глаза въелись в Сорната остро и плавно. Толпа уловила протянувшуюся между ними упругую нить, такую упругую, что даже вавилонский правитель свернул холст, в котором была вписана фамилия следующего вопрошателя.
— Ты мудрый монах и всю свою жизнь провел за книгами, — голос парня был дерзким и вызывающим. — Сюда, в Вавилон, стекаются все расходящиеся по миру тропы. Разные люди приходили по ним и приносили множество книг. Скажи мне, монах, встретилась ли тебе та, в которой великая истина? Может быть их было несколько? — нельзя было разобрать, извиняется юный монах или просит. — Может, ты собрал ее по частичке с сотен миллионов страниц? Нашел ли ты истину, монах?
Сорнат глубоко задумался, но даже в раздумьях не отвел глаз от острого парня, который, без сомнения, задал вопрос, крутившийся в головах остальных. Никому не хватало смелости его задать, но и смелости прервать вопрошающего не хватило тоже. Даже мудрецы молчали. Сорнат поднял руку и мягким жестом подозвал молодого человека к себе. Тот оглянулся по сторонам с вопросом в глазах, словно просил разрешения или хоть какого-то повода остановить все то, что он затеял. Но так и не встретил поддержки — кто-то незаметно насмехался, кто-то также незаметно боялся за себя просто от привычки бояться за себя, когда страшно другим, а кто-то просто ушел — то ли в насмешку, то ли от точно такого же страха.
Юноша пошел навстречу ответу очень робко. И хоть ноги его были мягки, твердый взгляд его не обрывал связи с Сорнатом.
Тот стоял в ожидании все так же мерно и величаво. Кто-то из очевидцев говорил, что величавости ему придавал лишь постамент и белая каменная трибуна. Правда, есть подозрения, что высказывались так как раз те, кто ушел.
— Как тебя зовут и кто ты? — спросил Сорнат.
— Меня зовут Горес, я послушник монастыря горной Тении.
Старик не ответил. Он запустил пустой рукав свой под такую же пустую рясу и достал бокал, металлический полупрозрачный бокал, точно такой же, что стоял на трибуне.
Отблеск его на мгновенье ослепил всех по кругу и ударил в спину тех, кто давно ушел. Монах поставил его на трибуну, перелил воду из стоявшего рядом бокала и передал юноше со словами:
— Выпей.
Молодой монах взял бокал дрожащими руками. Толпа в унисон затряслась без единого звука.
— Пей, пей, — подтолкнул его старик. И в этот момент дерзки были его движения.
Горес посмотрел в слепящее отражение воды и увидел старика на фоне пустынного неба, а на голову ему падал горячий красный снег. Потом быстро выпил все что было в бокале, словно в него был налит источник жизни. Но ничего не произошло. Горес ничего не сказал и быстро ушел, толпа все так же молчала, а старик тихо проводил его взглядом. Лишь через час Сорнат оглядел оставшихся и сказал:
— Вам нужна истина? Он, — Сорнат резким движением указал куда-то вдаль. — Думал, что великую истину можно вычитать в книгах, стоит лишь прочитать тысячи слов. Он думал, что можно провести жизнь в поисках той самой рукописи, в которой записана эта великая истина. Он даже предположил, что великая истина кроется в нескольких глотках воды, и только после того как выпил ее, понял, что и здесь ошибся. Этот монах, молодая душа, только в начале пути, но уже обогатился тройной мудростью — он трижды ошибся. И ушел. Но так и не понял где была великая истина. Я прочитал почти все книги мира. Нашел ли я ее? Знайте все! — старик крикнул, и голос его вернулся эхом с небес. — Знайте, и передайте всем. Великая истина не живет в книгах, она всего лишь отражение в бокале зрелости.
Сорнат разбил бокал об угол каменной кафедры прямо на глазах зрителей, и тот разлетелся на столько частей, сколько звезд было на небе Александрии. Кто-то вскрикнул, кто-то всплакнул, но никто больше на задавал вопросов старому монаху — все вопросы уже были заданы. Когда небо разбавилось сумерками, все разошлись. От кипящей толпы осталась пыль и ветер-суховей, который беспомощно хлестал монаха. Старик стоял в задумчивости еще долгое время и пришел в себя, когда луна ударила в глаза.
Больше не было ни одной истории или книги, где упоминалось бы его имя. Где окончил свой путь монах тоже неизвестно. Остались лишь легенды о бокале зрелости, в отражении которого можно увидеть великую истину. Но многие переписывали историю на свой лад. Один рассказывал историю про Нарцисса, другой — что бокал зрелости хранится в храме Аполлона в Дельфах, а Сорнат был его хранителем (а по другой версии, одним из семи мудрецов, которые принесли сам бокал в храм). Однако любая легенда или миф согласны с тем, что никто кроме Сорната бокал этот не держал, а стало быть, лишь он знал его истинное происхождение и предназначение. Правда, легенды часто и необоснованно наделяют предметы особыми свойствами.
Лишь Горес, юноша с чернильными глазами глубиною ада, держал бокал. Если бы не Тения, красные дороги которой обходят стороной даже те, кому нечего терять, легенд о нем было бы меньше. Но извилистые тропки обрываются в Тении. Кем он стал? Испил ли из бокала зрелости? Передал ли подробности встречи с великим мудрецом своим ученикам, когда сам стал мудрым? Ответы на эти вопросы стоит искать в неровных складках гор покинутой страны.
Остались десятки древних свитков о первом крупнейшем сборе великих библиотек, но еще больше было написано о бокале зрелости, в отражении которого видна великая истина.
Современные археологи говорили, что нашли его, другие опровергали, пока и те и другие не забыли эту историю вовсе, превратив ее в сказку.
Старик за столом смотрел на нас со свинцовой тяжестью, но мне с Мари совсем нечем было ее облегчить. Мы попятились под натиском взглядов, которые все ослабевали и наконец отпустили нас дальше и принялись за привычные дела — варить, носить, скоблить, творить. Мы неслышно пятились, пока темные головы монахов и даже их тени не скрылись за горизонтом. А пока пятились, наблюдали за видом вокруг — как дышали листья, с дерева на дерево прыгали летающие белки, которые охотились на лесных кузнечиков. Мир вокруг впервые казался загадочным и обычным одновременно.
— Ой! — взвизгнула Мари.
Я, как защитник, обернулся и принял оборонительную позу. Хотя это было совершенно незачем — мы просто наткнулись на голый поросший мхом камень высотой под пять метров. В общем-то ничего необычного в нем не было, разве что его неожиданное положение. Он лишь напомнил нам, что мы идем задом-наперед уже несколько километров и почему-то молча. Мы посмотрели друг на друга, хихикнули, и смех наш разлетелся эхом между деревьями.
В дальнейшем пути нам так никто и не встретился кроме монаха-путника, который почему-то нас сильно постеснялся и склонил голову в землю, проходя мимо.
— Почему он наклонил голову, когда нас увидел? – спросила Мари.
— Послушай, ну откуда ж я могу знать, я сам вижу монахов впервые. Но мне кажется, как и многие верующие или религиозные, они пытаются избежать любых испытаний, приходящих из мирской жизни. Думаю, такие гости как мы их всегда тревожат, и некоторые предпочитают не замечать вовсе.
— Разве это справедливо? Мы, миряне, называем это снобизмом. Пусть, конечно, это не применимо к монахам, но с чего они взяли, что ряса освобождает кого-то от того, чтобы смотреть прямо в глаза? — Мари остановилась, выставила локти в стороны, подалась вперед и посмотрела на меня вопросительно и даже немного требовательно. Я улыбнулся и ответил:
— Ну чего ты к нему пристала. В конце концов, ты в юбке, а он мужчина. Что плохого в том, чтобы избежать испытаний?
— Но ведь они пришли сюда как раз чтобы выбрать испытания, а не избежать их. Не понимаю, — Мари расслабилась и опустила руки в полном бессилии.
— Послушай, — предложил я. — Мы можем только гадать, почему он скрыл свое лицо, или почему не захотел видеть наши лица, но мы не узнаем правду, пока не догоним и не спросим.
— Ну нее, — Мари снова почти напряглась, даже пальцы немного сжала. — Так нельзя. Он ведь по делам куда-то пошел, рассчитывал время, куда-то спешит. Разве мы можем ему помешать просто из любопытства? Как бы ты отнесся, если бы тебя задержали ради такого вот вопроса, пока ты бежишь к станции метро?
— Ну ничего себе сравнение. Монахи живут не по нашему строгому распорядку.
— Это с чего вы взяли? — прервал нас голос с опушки, на которой вдруг (мы видимо не заметили за разговором) вырос небольшой каменный храм.
Это был монах средних лет в необычном черном одеянии вроде мантии. Голос, да и повадки, внушали полное доверие — такие люди как будто всегда свои, звонко и зазывающе приветствуют, им тяжело отказать, жесты их всегда открыты, да и сами они сияют (самый подозрительный тип людей в миру — обычно такие что-нибудь продают. Но что может продать нам монах кроме уголка в своей келье?) Он махал руками словно вертолет:
— Сюда, сюда, друзья.
— Даже не скажешь, что он принял схиму, — шепотом пробурчала Мари.
— Ну брось, что за штампы? Пошли… — я взял Мари за руку и слегка дернул за собой.
Мы быстро поднялись по пригорку и поравнялись с мужчиной, который по голосу и движениям казался моложе чем вблизи. Должно быть он прочитал наше удивление о его возрасте по глазам и сразу пресек разрастающиеся мысли:
— Да, отказ от всего светского влечет и отказ от многих благ. Скажем, медицина доступна нам не так легко, как вам это представляется, — он повернулся спиной и пошел в сторону монастыря, продолжая говорить. — Это, безусловно, сказывается на здоровье. Хотя, не судите по виду, друзья мои. Мой возраст куда старше того, на который я выгляжу, — мы с Мари растерянно переглянулись. — Скажите, вас напоили мои товарищи на входе на территорию монастыря? Бог подарил этой земле проклятую красную землю и эти чистейшие воды Зеркала души, которые прекрасно утоляют жажду.
— Но земля ведь черная! — хором повторили мы с какой-то претензией.
Монах остановился и оглянулся. Глаза его были огромными как две черные жемчужины (правда, это только впечатление – они были настолько темны, что зрачок сливался с роговицей) — пугающие, резкие, неестественные. Но за ними светилась ясная и понятная душа, что несколько смягчало впечатление.
— Значит мои друзья позаботились о вас. Это хорошо. К слову, они встают каждое утро и идут на работу в любое время года. Порядок, друзья мои, везде один — что мирской, что монашеский. И он будет таким, пока мы — люди. Но в одном вы правы, молодой человек — многие действительно приходят сюда с выбором испытания.
— Но разве тот монах, что прошел рядом с нами, склонив голову, не мог выбрать испытания в обычной жизни? Разве мир посылает мало испытаний просто по воле случая? — спросил я.
— Мы совсем не представились друг другу. Наша встреча, вероятно, единственная, и вы вряд ли позовете меня по имени, но это не повод его не называть. Меня зовут Марк, я слуга этого монастыря. — Он протянул старую, совершенно не подходящую его внешнему виду руку и посмотрел на нас.
Выдержать острие его глаз было невозможно и совершенно не от того, что Марк обладал внутренней подавляющей все вокруг силой, которая сочилась от внутренней тесноты, не от суровости, и уж тем более злонамеренной. Скорее напротив, он являл собой полное, безоговорочное понимание мира с его устройством и спокойствием. Волновало нас именно несомненное понимание, на которое даже самый сильный философ нашего времени не решился бы посягнуть.
Я, а затем Мари, пожали ему мягкую сухую ладонь, после чего он пригласил нас сесть за стол в тени церкви, от которой тянуло холодом так, что на стыке каменной дорожки и стены образовался иней. Стол был массивный, длинный, с глубокими трещинами по краям. Посредине лежала толстая книга в кожаном переплете с золотистыми вставками, а рядом стоял глиняный кувшин и бокал, очень похожий на тот, из которого мы совсем недавно пили, а может, был тем же самым.
— Мог, — отвечал Марк на мой вопрос, как только мы уселись за столом. — Но мир дает возможность лишь принимать испытания, и совсем редко — испытывать себя самому. А это далеко не одно и то же. Это слепой внутренний выбор, и как правило те, кто приходят к нам, сами не понимают, что приходят именно за этим. Считайте, что мы приходим сюда сами не зная почему и по привычке придумываем себе мотивацию, вроде популярной с испытаниями. Правда, есть и другие.
— А вы почему тут? — я задал этот вопрос лишь потому, что монах не был похож на того, кто хоть когда-то обманул себя.
— Я бы хотел ответить вам, но даже если я выберу самые простые фразы и самые доступные слова, вам будет тяжело их понять, — Марк посмотрел на книгу. — Каждый из нас записывает свою историю появления в этой книге. Мы ведем ее много лет и это уже семнадцатый том. Моя история тоже записана здесь, но чтобы ответить на ваш вопрос, придется прочитать все истории вплоть до моей. История имеет фундамент из всего, что было до нее. Но я дерзну предложить вам лишь одну, дабы не задерживать. Она начинается на сто семьдесят пятой странице третьего тома — именно он перед вами на столе. Если вы действительно хотите получить ответы на свои вопросы, прочтите ее. А я, пожалуй, пойду, у нас еще много работы. До свидания, Мари.
Монах поклонился и мягкой походкой скрылся где-то за складками монастыря. Мы снова переглянулись, но на этот раз без вопросов в глазах. Я пододвинул к себе книгу. На ней золотыми потертыми буквами было написано «Книга жизни».
Книга жизни
Эта книга, несмотря на пафосное название, появилась в самых первых инсулах Древнего Рима, а первые записи в ней были произведены неким Гиром Праймом, молодым подмастерьем кузнеца.
Его квартира находилась на четвертом этаже в одном из пятиэтажных домов рядом с Тибром, недалеко от самого высокого девятиэтажного небоскреба. В книге он в подробностях описывал жизнь и быт всего дома, а также некоторых близлежащих, которые он посещал для общения с друзьями, как правило, такими же ремесленниками и помощниками. Все записи проводились на церах, скрепленных в диптихи. В качестве полотна использовался воск, а инструмента записи — специальный стилос. Диптихи складывались в стопки и заполняли комнату, где помимо него жили еще пять человек, которые постоянном менялись.
В 298 году в Риме солнце особо сильно давило на древнюю столицу. Перебирая старые записи, Гир обнаружил, что часть из них безвозвратно потеряна в потеках воска. Тогда подмастерье решил выцарапывать буквы прямо на дереве цер заостренной металлической палочкой, которую втайне сделал в мастерской своего хозяина. Новый метод значительно замедлил скорость описания окружающего его мира, что заставило Гира упрощать знаки. В конечном итоге эти упрощения привели к тому, что стали понятны только самому летописцу быта, а последние 198 табличек и вовсе содержали косые черты, направленные диагонально, иногда пересеченные другими, направленными в другие стороны. Линии то полностью резали поле деревянной таблички, то доходили лишь до середины. Какие-то пересекались, какие-то оставались свободными. Для современного человека эти записи без всякой закономерности не кажутся даже узорами.
Лингвисты и криптографы пытались найти ключ к алфавиту нищего подмастерья. Кто-то бросил это занятие на полпути, приняв Гира за сошедшего с ума от жары и тяжелого труда (что описывал в ранних записях сам Гир), некоторые все же дали систематизированный алфавит и азбуку линий, найдя в них глубокий философский подтекст. Правда предложенный вариант перевода не покрывал всех записей, особенно самых поздних. Этому тоже нашлось оправдание — по всей видимости, новый алфавит усложнялся и видоизменялся вместе с развитием истории. Современными специалистами все церы Гира и черточный алфавит на них принимаются как неуместный артефакт, встречающийся, однако, в разных местах планеты, но больше всего в средней Азии.
Любители тайн прошлого сходятся во мнении, что это утерянный и единственный созданный человеком язык, слова которого не допускают двоякой трактовки, значения которых понятны любому без надобности в адаптации под социальные особенности. Смерть этого языка наступила из-за отсутствия возможности общения на нем с помощью речи, что сильно усложняло ведение торговли в древние времена.
История наполнена загадками, уместными и нет. Но если бы она сама была записана без возможности умолчать или трактовать неверно на подобном черточном языке, человечество допустило бы меньше ошибок, а может, не допускало бы вовсе. Не пришлось бы писать бесчисленное количество страниц, хранить их в необозримых библиотеках Вавилона и Александрии, сжигать и писать новые. Возможно, каждый из нас имел бы лишь один экземпляр одной единственной книги, текст которой без возможности сомнения сквозь века сопровождал каждого. Именно ее бы и назвали книгой жизни, а косые черточки в ней — символами жизни. Впрочем, подобные предположения — удел охотников за тайнами прошлого.
Из середины книги выглядывала красная полоска закладки из потертого шелка. Мари открыла книгу в указанном месте. Листы были заполнены диагональными полосками золотистого цвета, пересекающие друг дуга в разных местах. В некоторых пересечениях проявлялись жирные красные точки. Время совсем не тронуло ни страницы ни сами золотые нити. То ли от того, что книга новая (хотя потертый кожаный переплет говорил об обратном), то ли от того, что страницы никогда не читали, а только записывали. Мы долго всматривались в открытую страницу, пока история не начала проступать. История, возникшая когда-то в прошлом, положившая конец моему настоящему и настоящему Мари. История, давшая начало моему будущему и будущему Мари.
История Ники и Гира
Был конец лета, когда наше с Никой долгое путешествие также подходило к концу. Ника настояла на том, чтобы оно закончилось в изрезанной горами и реками Тении. Место глухое, забытое. Даже земля и деревья тут не синего, а красного цвета, словно кровоточит земля. И не мудрено. Как оказалось, немало грешников побывало здесь, многие в этом месте и жизнь окончили. Седовласый парень в красном одеянии монаха сказал, что сюда приезжали почетные правители за своими последними днями. Ирония ли — и наше путешествие заканчивается тут.
Видимо, именно здесь находится край земли, который не нашел даже сам Александр. А нужно-то было лишь искать красное зарево на восходе солнца, глупый, глупый Александр. Хотя, кому может понадобится бескрайняя пропасть, земля без жизни? Только тем, кому она не мила в привычном виде. Беглецы от реальности, трусы, умирающие души, те, кому нечего терять, те, кому слишком много чего терять. В общем, если по малодушию своему вам захочется сбежать от себя — вам в Тению.
Именно эти малодушные привлекают паломников вроде нас. Когда мы путешествовали по Персии, какой-то старик рассказал Нике, что Горес, последний живой, кто прикоснулся к бокалу зрелости прямо из рук монаха Сорната, совсем скоро истлеет, и красная почва впитает его плоть, а вместе с ним уйдет целая эпоха. В эту эпоху сгорела Александрийская библиотека, сгорела и Вавилонская вместе с Сорнатом, сгорели все свидетельства и все свидетели сбора великих библиотек. Вместе с ними сгорели театральные афиши, романы, научные труды, все книги жизней и все истории. Уцелевшие оборванные страницы подметают пепел ушедших времен, а под ним разбросаны осколки небрежно разбитого бокала. Остался лишь он, юноша с глазами, в которых можно увидеть дно ада. О Ника, моя романтичная Ника, разве ж она могла пропустить конец эпохи?
Мы свернули с дороги в недра беспокойного красного леса. По колено в красноватой пыли мы шли неспешно, в основном молча, как и привыкли быть вдвоем. Узкая тропа вела в монастырь, о котором мы слышали только с чужих слов. Как рассказывали встреченные нами путники, которым удалось выбраться из лесистой Тении, здание монастыря построено из бурого камня на небольшом пригорке. Вокруг него из того же камня сложены небольшие холодные кельи, которых больше двух сотен. Монахи несут свой особый быт. Вера в разных богов сменялась в душах людей, но здесь все осталось как и было тысячи лет назад. Но как это было уже никому не интересно — слишком быстро сегодня меняются интересы.
Мы шли почти семь часов. Дорожка петляла, спускалась под землю, поднималась в горы. Иногда казалось, что мы сбились с пути, но навстречу то и дело попадались монахи в красных одеяниях, которые указывали путь своими длинными руками в пустых рукавах. Молча, конечно, спрашивать не приходилось — все было ясно по нам. Многие шли по пути из монастыря, и никто в него, поэтому время наше было одиноко.
Иногда мы останавливались у источников, чтобы смыть матово-красный налет на наших лицах и передохнуть.
На одной из таких стоянок мы наконец поняли, что поднимается ночь, такая же красная, как и все вокруг — с луной цвета спелой вишни на фоне темного полотна с вкраплениями, похожими на ягоды брусники. Постепенно лес налился бордовыми цветом — красное небо слилось с красной листвой и землей, а вокруг стало еще светлее чем днем, только свет был густой и шершавый на ощупь. Мы совсем опустели от усталости, пока Ника случайно не заметила, что за кронами деревьев ночь светилась чуть краснее обычного. Любому уставшему нужен лишь свет чуть ярче обычного, чтобы снова продолжить идти. И мы шли еще три часа через столбы из золотистых мошек, глубокие ручьи и зыбкие камни, пока вплотную не подобрались к первым вратам.
Колоссальные, они словно ударили нам по глазам своей мощью. Его составляли гигантские валуны, идеальным образом подобранные и сложенные в виде арки. А венчала эту арку самая необычная глыба с вдавленным в нее двумя золотистыми палочками, положенными крест-накрест. Мы с Никой только обменялись непонимающими взглядами и прошли через ворота. В глубине ворот было сыро и холодно, но тепло снова вернулось к нам, как только мы миновали их омут. За воротами было даже теплее чем до, и ночного света было больше, а может, тепло и свет здесь были неразлучно связаны.
Сразу за воротами, у ручья, мы встретили несколько монахов. Лохматых, вымотанных, исхудавших. Их ночлег, стол и очаг были устроены на обсыпанной серебристой пылью земле. И все это разворачивалось вокруг причудливых сооружений из красных палок, перемотанных веревками. Строения напоминали огромный костер с вертелом. На самом вертеле висели серебристые лохмотья, с которых слетали капли. Их старательно собирал монах-подросток. Он складывал их в небольшие кисеты и быстрыми короткими шагами нес в общую кучу. Но доносил очень мало — серебряная жижа проливалась на землю через редкую ткань и даже делала это с каким-то упорством, будто под давлением. И каждый раз доходя до общей кучки с остатками ночного серебра, на лице молодого монаха застывала гримаса отчаяния и дикой горечи, которая, казалось, вот-вот выдавит из него слезы.
Но раз за разом горечь проигрывала духу взрослеющего на глазах юноши, и он снова бежал с потрепанным кисетом к причудливой конструкции. С новой искрой и новой надеждой в глазах, словно и не было разочарования, а путь от кучи к серебристым каплям — его единственная пока еще детская радость. Он был самым шустрым, сильно отличался от остальных работников скоростью движений, чем и привлек наше внимание. А остальные, совсем старые, уже истрепанные тяжелым трудом на этих приисках, занимались очень разными и очень непонятными делами. Кто-то натирал высохшую пыль ладонями, кто-то втирал ее в древесную кору, кто-то размешивал с водой и поливал на сито. Все это, в общем, выглядело бессмысленно и глупо, особенно на фоне четко спланированных движений юноши, игриво бегающего по кривой вокруг стариков. Нас они так и не заметили, а мы так устали, что не хватило сил наблюдать за необычными занятиями старателей. Мы побрели дальше, взявшись за руки и склонив головы в кровавую землю. В сердцах наших заиграла надежда, когда мы почувствовали свежий запах лаванды и эвкалипта, а сверху на головы подул прохладный ветер, который принес голос:
— Я знаю, вы устали, друзья мои, в это время года ночи особенно густые, что даже запахи не пробираются через них. Иначе вы бы не заплутали. Позвольте я вам помогу.
Мы подняли головы и увидели энергичного монаха в черном одеянии на опушке, где вдруг вырос каменный храм. Голос его был настолько бодрым и легким, что на секунду мы сами потеряли вес тела, а вместе с ним и усталость. Мужчина спустился с пригорка, обнял меня и Нику и помог подняться.
— Бедный Гир, прелестная Ника, мои романтичные друзья. Ну зачем же вы подвергли себя испытаниям суровой Тении? Неужели тенистые оазисы Персии не ласкали вас своим теплом? Разве не задержал вас нежный песок Аральского моря возле своих берегов? О юность безрассудная. Исколотые острыми красными иглами каменистой Тении, голодные, оборванные, словно годы в пути. Простите, друзья мои. Мои товарищи были очень заняты, чтобы встретить вас как полагается и хотя бы утолить жажду из Зеркала души.
Его слова отвлекали нас от усталости и мы быстро поднялись на горку, прямо к подножью храма, который и был источником алого ночного сияния, на зов которого мы шли.
— Мы успели? — спросила Ника с надеждой.
— Успели к чему? — с удивлением спросил монах, и чуть погодя продолжил. — А… вы о милом Горесе. Мои милые друзья, вести слишком долго расходятся по свету. Может быть, когда-то наступит день, когда мы сможем получать новости со скоростью молнии, а сегодня… — монах потупил взгляд, но лишь на миг, и былая игривость вернулась в его голос. — А сегодня вы опоздали, мы уже проводили Гореса, и он снова юн, как и в день, когда получил славу на полмира. Но не стоит расстраиваться, друзья мои. Совершенно не стоит. Наши храмы всегда открыты, наш стол всегда накрыт для гостей, а после Гореса осталось множество разных историй, которые мы подробно записали в «Книге жизни».
Это одна из самых красочных историй в этом томе. Но все после, после. Сейчас вам нужно отдохнуть. Мы приготовили для вас одну из каменных келий совсем недалеко от одного из рукавов Зеркала души. В это время года там самый свежий воздух, шум ручья усыпит вас на несколько дней, а вместе со сном придут силы, которые вы растеряли по пути. Вот, присядьте.
Монах указал место на скамье перед длинным столом, на котором среди огарков свечей были разбросаны книги, перья и развернувшиеся свитки. Мы без сил рухнули на место.
— Побудьте пока здесь. Мне, увы, нужно отлучиться по срочным делам. Скоро к вам придет мой помощник и проводит вас до места ночевки. Милая Ника, исключительно для вас мы приготовили зеркало. Его сделали братья, которых вы видели у ручья. Они говорят, что это зеркало никогда не обижает женщину. Право, монахи часто придают вещам бессмысленным на первый взгляд скрытый характер, поэтому не стоит принимать это всерьез. Пожалуйста, не оставляйте его без присмотра. Увы, зеркала у нас запрещены. А сейчас, простите меня.
Мы попрощались с монахом, так и не узнав его имени. После того как он скрылся за углом храма, мы остались одни в густой ночи, которая пропиталась запахом лаванды. Воздух протыкали светлячки, а цикады неудержимо наполняли все вокруг звуками.
На столе догорала свеча, которая стояла рядом с открытой книгой. Меня всегда смущала открытая книга, которую никто не читает. Здесь, где все книги имеют смысл, открытая книга может растерять в воздухе все откровения. Я подошел к ней чтобы закрыть, но не удержался от соблазна прочитать пару строк. Под тусклым желтым светом свечи, смешавшимся с багряным светом храма, я прочитал самые важные строки, и именно здесь начинается история моей нынешней жизни. Строки, положившие конец моему настоящему и настоящему Ники. Строки, давшие начало мне и Нике.
В книге было записано:
«…Наше с Ледой путешествие подходило к концу. Жемчужиной его должна была стать скрытная и неизвестная Тения. На карты даже не нанесены реки и горы этого края – пустое пятно среди лесов Кавказа. В местном монастыре, говорят, скрывается последний диктатор Альварадо вместе с другими свергнутыми патриархами. Моя романтичная Леда, разве могла она лишить себя удовольствия увидеть последних свидетелей уходящей эпохи?
Мы свернули с узкой каменистой дороги…»
Читать больше Стива Фейнмана можно здесь.
